Читальный зал
Рекомендуем
Новости редактора
Записки из Мёртвого дома
Записки из Мёртвого дома
Униженные и оскорблённые
Достоевский Ф.М. - Ил. О.И. Гроссе. – М.: Правда, 1984. – 480с.
Достоевский Ф.М. Записки из Мёртвого дома /Ил. О.И. Гроссе. – М.: Правда, 1984. – С. 5 – 218.
С. 9. Человек есть существо, ко всему привыкающее, и, я думаю, это самое лучшее его определение.
С. 10. Я бы никак не мог представить себе: что страшного и мучительного в том, что я во все десять лет моей каторги ни разу, ни одной минуты не буду один? На работе всегда под конвоем, дома с двумястами товарищей и ни разу, ни разу – один! Впрочем, к этому ли ещё мне надо было привыкать!
С. 11. Способность ничему не удивляться была величайшею добродетелью. Все были помешаны на том: как наружно держать себя.
С. 13. Арестант послушен и покорен до известной степени; но есть крайность, которую не надо переходить. Кстати: ничего не может быть любопытнее этих странных вспышек нетерпения и строптивости. Часто человек терпит несколько лет, смиряется, выносит жесточайшие наказания и вдруг прорывается на какой-нибудь малости, на каком-нибудь пустяке, почти за ничто. На иной взгляд можно даже назвать его сумасшедшим; да так и делают.
С. 14. В преступнике же острог и самая усиленная каторжная работа развивают только ненависть, жажду запрещённых наслаждений и страшное легкомыслие. Но я твёрдо уверен, что знаменитая келейная система достигает только ложной, обманчивой, наружной цели. Она высасывает жизненный сок из человека, энервирует его душу, ослабляет её, пугает её и потом нравственно иссохшую мумию полусумасшедшего представляет как образец исправления и раскаяния.
Только в остроге я слышал рассказы о самых страшных о самых неестественных поступках, о самых чудовищных убийствах, рассказанные с самым неудержимым, с самым детски весёлым смехом.
С. 15. На работу смотрели с ненавистью. Без своего особого, собственного занятия, которому он предан был всем умом, всем расчётом своим, человек в остроге не мог бы жить. Да и каким способом весь этот народ, развитой, сильно поживший и желавший жить, насильно сведённый сюда в одну кучу, насильно оторванный от общества и от нормальной жизни, мог бы ужиться здесь нормально и правильно, своей волей и охотой? От одной праздности здесь развились бы в нём такие преступные свойства, о которых он прежде не имел и понятия. Без труда и без законной нормальной собственности не может жить, развращается, обращается в зверя (наше выделение).
С. 18. Тягость и каторжность этой работы не столько в трудности и беспрерывности её, сколько в том, что она – принуждённая, обязательная, из-под палки.
Мне пришло раз на мысль, что если б захотели вполне раздавить, уничтожить человека, наказать его самым ужасным наказанием, так что самый страшный убийца содрогнулся бы этого наказания (наше выделение) и пугался его заранее, то стоило бы только придать работе характер совершенной, полнейшей бесполезности и бессмыслицы.
Каторжный работник иногда даже увлекается ею, хочет сработать её ловчее, спорее, лучше. Но если б заставить его, например, переливать воду из одного ушата в другой, а из другого в первый, толочь песок, перетаскивать кучу земли с одного места на другое и обратно, - я думаю, арестант удавился бы через несколько дней или наделал бы тысячу преступлений, чтоб хоть умереть, да выйти из такого унижения, стыда и муки.
С. 50. Человек образованный, подвергающийся по законам одинаковому наказанию с простолюдином, теряет часто несравненно больше его. Он должен задавить в себе все свои потребности, все привычки; перейти в среду для него недостаточную, должен приучиться дышать не тем воздухом…Это – рыба, вытащенная из воды на песок… И часто для всех одинаковое по закону наказание обращается для него вдесятеро мучительнейшее. Это истина… даже если б дело касалось одних материальных привычек, которыми надо пожертвовать.
С. 57. На мои глаза, во всё время моей острожной жизни, А-в стал и был каким-то куском мяса, с зубами и с желудком, и с неутолимой жаждой наигрубейших, самых зверских телесных наслаждений, а за удовлетворение самого малейшего и прихотливейшего из этих наслаждений он способен был хладнокровнейшим образом убить, зарезать, словом на всё, лишь бы спрятаны были концы в воду. Я ничего не преувеличиваю; я узнал хорошо А-ва. Это был пример, до чего могла дойти одна телесная сторона человека, не сдержанная внутренно никакой нормой, никакой законностью.
С. 61. Удивляются иногда начальники, что вот какой-нибудь арестант жил себе несколько лет смирно, примерно, даже десяточным его сделали за похвальное поведение. И вдруг решительно ни с того ни с сего, - точно бес в него влез, - зашалил, накутил, набуянил, а иногда даже просто на уголовное преступление рискнул: или на явную непочтительность перед высшим начальством, или убил кого-нибудь, или изнасиловал и пр. Смотрят на него и удивляются.
С. 100. Требовали поваров с кухни, чтоб принимать приносимое (наше выделение) со всех концов города в острог подаяние. Приносилось оно в чрезвычайном количестве в виде калачей, хлеба, ватрушек, пряжеников, шанег, блинов и прочих сдобных печений. Я думаю, не осталось ни одной хозяйки из купеческих и из мещанских домов во всём городе, которая бы не прислала своего хлеба, чтоб поздравить с великим праздником «несчастных» и заключённых.
С. 145. Тиранство есть привычка; оно одарено развитием, оно развивается, наконец, в болезнь. Я стою на том, что самый лучший человек может огрубеть и отупеть от привычки до степени зверя. Кровь и власть пьянят: развивается загрубелость, разврат; уму и чувству становятся доступны и, наконец, сладки самые ненормальные явления. Человек и гражданин гибнут в тиране навсегда, а возврат к человеческому достоинству, к раскаянию, к возрождению становится для него уже почти невозможен.
С. 171. То-то, братцы, а майор-то струсил: ведь с утра пьян.
С. 180. В остроге у нас многие занимались выделкой кож и часто…приводили с собой собак с хорошей шерстью, которые в тот же миг исчезали. Иных воровали, а иных даже и покупали.
Гуси у нас завелись как-то тоже случайно. Кто их развёл и кому они собственно принадлежали, не знаю, но некоторое время они очень тешили арестантов и даже стали известны в городе….Но, несмотря на всю их преданность, к какому-то разговенью их всех перерезали. Зато нашего козла Ваську ни за что бы не зарезали, если б не случилось особенного обстоятельства. Тоже не знаю, откуда взялся и кто принёс его, но вдруг очутился в остроге маленький, беленький, прехорошенький козлёнок. …Как-то явился унтер-офицер, и тотчас же было повелено немедленно зарезать козла. Шкуру содрать, продать на базаре и вырученные деньги включить в казённую арестантскую сумму, а мясо отдать арестантам во щи….Проживал у нас тоже некоторое время в остроге орёл. Кто-то принёс его в острог раненного и измученного…
С. 185. Старик был с виду спокоен (я уже говорил о нём), но по некоторым признакам …душевное состояние его было ужасное. Впрочем, у него было своё спасение, свой выход: молитва и идея о мученичестве. Сошедший с ума, зачитавшийся Библии арестант, о котором я уже упоминал и который бросился с кирпичом на майора, вероятно, тоже был из отчаявшихся, из тех, кого покинула последняя надежда; а так как совершенно без надежды жить невозможно, то он и выдумал себе исход в добровольном, почти искусственном мученичестве. Он объявил, что он бросился на майора без злобы, а единственно желая принять муки. И кто знает, какой психологический процесс совершился тогда в душе его! Без какой-нибудь цели и стремления к ней не живёт ни один жив человек. Потеряв цель и надежду, человек с тоски обращается нередко в чудовище (наше выделение) … Цель у всех наших была свобода и выход из каторги.
С. 186. Всякий из новоприбывающих в остроге через два часа по прибытии становится таким же, как и все другие, становится у себя дома, таким же равноправным хозяином… Не то с благородным, с дворянином. Как ни будь он справедлив, добр, умён, его целые годы будут ненавидеть и презирать все, целой массой; его не поймут, а главное – не поверят ему. Он не друг и не товарищ, и хоть достигнет он, наконец, с годами того, что его обижать не будут, но всё-таки он будет не свой и вечно, мучительно будет сознавать своё отчуждение и одиночество.
С. 218. Кандалы упали. Я поднял их… Мне хотелось подержать их в руке, взглянуть на них в последний раз. Точно я дивился теперь, что они сейчас были на моих же ногах.
- Ну, богом! С богом! – говорили арестанты…
Да, с богом! Свобода, новая жизнь, воскресенье из мёртвых… Экая славная минута!
Главная страница /
Зал художественной и мудрой литературы