Читальный зал
Рекомендуем
Новости редактора
Блокадная этика
Главная страница /
Зал художественной и мудрой литературы
Блокадная этика
Представления о морали в Ленинграде в 1941 – 1942 гг
Яров С.В. - М.: ЗАО Изд-во Центрполиграф, 2013. – 603с
С. 18. Стала заметной какая-то машинальность совершаемых людьми действий – они не сопровождались ни малейшим эмоциональным всплеском. «Все суровые, никто не улыбается», - вспоминала О. Соловьёва о людях, встретившихся ей на пустынной улице. … Как точно заметил Е. Шварц, жизнь «теряла теплоту». Исчезало чувство самосохранения и опасности, утрачивался интерес к другим людям, к внешним событиям, ко всему, кроме еды.
С. 21. Угасание эмоций можно отметить в самых различных блокадных эпизодах, но, пожалуй, наиболее характерным было безразличие к бомбёжкам и вообще к смерти….Голод, а не обстрелы, скоро стал главной темой разговоров ленинградцев.
С. 24. Мёртвые тела соседи нередко сваливали в кучу или относили к помойкам. Они могли лежать не один день, их не сразу убирали. Их накладывали в грузовики как дрова…Неубранные тела лежали в квартирах, в общежитиях, в эвакуационных пунктах – рядом с ними другие люди ели и спали. Через трупы перешагивали, не имея сил сдвинуть их к обочине дороги.
С. 27. «Я помню, мы почувствовали тупое безразличие к смерти близкого человека, но были безмерно рады, что груз непосильной работы спал с плеч».
С. 34. Часто отмечали опухшие лица блокадников. Обычно опухание связывали с чрезмерным потреблением воды с солью – это несколько смягчало муки голода….Сначала начинали опухать ноги, затем «водянка» распространялась» по всему телу – заплывали даже глаза. Ощущалась сильная боль в ногах…
С. 36. Страшными были приметы цинги – особенно отчётливо они проявились весной 1942 г. На ногах кожа становилась фиолетовой и покрывалась багровыми пупырышками. Они остекленевали и ходить было очень больно.
С. 39. Чувство озноба от холода, не проходившее, даже если накрывались несколькими одеялами или пальто…, заставляло горожан ходить в валенках и шубах не только весной, но и позднее, вплоть до июля 1942 г.
С. 45. В пищу шло всё: столярный и обойный клей, олифа, дуранда (жмыхи), отруби, ремни из свиной кожи, гнилые, почерневшие капустные листья («хряпа»), жёлуди. Ели листья комнатных цветов и свечи. Промывание «сладкой» земли на месте сгоревших Бадаевских складов стало обыкновением – копали её сами или покупали на рынке.
С. 49. И.Д. Зеленская, работавшая в столовой, видела таких унижающихся каждый день. Отличительная их примета – какая-то безропотность умирания, не обижаются, не ищут виновных, не жалуются, принимают смерть как неизбежность.
С. 50. Бороться, добиваться чего-то, постоять за себя сил не было. Оставалась одна надежда – на жалость других людей.
С. 58. Грабежи, по свидетельству З.С. Лившиц, приняли «чудовищные размеры».
С. 58 Расхищали и личные библиотеки, иногда прямо на развалинах разбомбленных домов – и не только для растопки печей, но также из-за возможности выгодно сбыть книги: спрос на них не исчезал даже во время блокады.
С. 61. Признаком распада нравственных норм в «смертное время» стали нападения на обессиленных людей: у них отнимали и «карточки», и продукты.
С. С. 70. Мародёрство даже на центральных улицах…стало частью блокадной повседневности.
С. 73. Какая-то не знающая осечки готовность без промедления, не стесняясь ничем, начать грабежи, говорит о многом.
С. 106. Д.С. Лихачёв не раз отмечал в своих воспоминаниях, как директора и руководители институтов спешили первыми покинуть Ленинград – а ведь это происходило на глазах у всех.
С. 109. Почему кто-то выжил, а кто-то нет? Почему погибли самые красивые, честные, порядочные, благородные? Почему погибли те, кого любили больше всего? (Наше выделение).
С. 110. Рассказ о каннибализме: «Только что с помощью милиционера арестовал на Невском человека, вёзшего распиленный труп и публично признававшегося, что на студень».
С. 11. «Кто не похудел – тот мошенник» - афористично выразил этот настрой И. Меттер….Одну розовощёкую, пышнотелую девушку выгнала из бани истощённая женщина со словами: « Эй, красотка, не ходи сюда – съедим» - под смех остальных посетителей.
С. 116. «Хлеб для детей» - эта фраза воспринималась иногда как пароль, воскрешая привычные для цивилизованного общества традиции.
С. 124. В стационары запрещали принимать тех, кто не мог ходить без чужой помощи. Так и оставались он, самые слабые, нередко за чертой выживания – а если и спасались, то чудом.
С. 131. Бомбили не только военные заводы, но и больницы, жилые дома, детские учреждения.
С. 147. Блокадница, передавая спустя годы бытовавшие в 1941 г. слухи о причинах пожара на Бадаевских складах, считала, что «там крали всё, что можно, а затем подожгли».
С. 149. «Народ, посещающий театр, какой-то неприятный, подозрительный». Почему? «Бойкие розовые девчонки, щелкопёры, выкормленные военные» - вот те, кто раздражает…. Шкалой оценки здесь послужил всё тот же внешний вид «театралов». Перед нами нравственная оценка. И он подтверждает её примерами, доказывать которые считает излишним.
С. 150. «Сыты только те, кто работает на хлебных местах».
С. 151. Из 713 работников кондитерской фабрики им. Крупской, трудившихся здесь в начале 1942 г., никто не умер от голода, но вид других предприятий, рядом с которыми лежали табеля трупов, говорил о многом. Зимой 1941/42 г. в Гос. институте прикладной химии (ГИПХ) умирало в день 4 человека, на заводе «Севкабель» до 5 человек.
С. 152. На хлебозаводе № 4, по словам директора, «умерло за эту тяжёлую зиму три человека. Но… не от истощения, а от других болезней».
С. 152. Стоит только раз увидеть того, кто не похож на тысячи обычных блокадников. Достал билет в театр вне очереди – значит нечестный человек, пользуется услугами спекулянтов. Розовощёкая и нарядная – несомненно, живёт на содержании у воров….Нельзя и попытаться стать чуть привлекательней, не встретив насторожённого взгляда блокадников. Создаются целые истории – по единому сценарию и в сопровождении однотипных обвинений.
С. 175. В первую очередь стараются не понять, есть ли шанс помочь, но стремятся быстрее найти аргументы, позволяющие лучше всего объяснить отказ.
С. 198. Одного из горожан, направленных в стационар в начале 1942 г., врач отказался принять по причине «вшивости и слабости сердца». Свой долг он исполнял неукоснительно: в стационаре не должно быть заразы, а его работники не имели времени ухаживать за теми, кто нуждался в медицинской помощи – у них были другие обязанности.
С. 202. Особенно был озабочен «леностью» А.А. Жданов, не нашедший в себе сил выступить в «смертное время» ни на одном публичном собрании.
С. 225. Дети готовы были терпеть долго, в силу какой-то странной привычки, неделями живя в опустевших домах, держась за прошлое, надеясь, что знакомое, родное сможет уберечь их в блокадном аду. Лишь когда силы подходили к концу, когда голод ломал всё, - тогда обращались за помощью, обычно в детские дома или райкомы комсомола.
С. 227. Сами дети и подростки чаще рассчитывали не на помощь детдомов, а на поддержку других родственников. Быть с ними, а не среди чужих, которые не пожалеют и не поделятся – это являлось для них главным.
С. 237. Первым, почти импульсивным ответным движением людей было именно стремление вознаградить за благодеяние, весьма характерно.
Страдавшим из разбомбленных домов давали ордера на другие комнаты, но многие предпочитали переезжать туда, где жили их родственники.
С. 305. «Я сам пил и ей давал горячую воду с солью» - оставалось только ждать опухания, когда вмятина, оставленная пальцем на теле, не исчезала несколько часов.
С. 332. «Полное отсутствие чувства жалости к тому, которого они везут в морг», - записал в дневнике И.В. Назимов, увидев двух «отёчных» подростков, тянувших санки с трупом отца.
История девочки, которую вместе с мамой «объедал» отчим. Он съел свой паёк, затем – паёк матери и, не выдержав, паёк дочери….Отчим умер - прорвалось то страшное, что она пыталась сдержать в себе: «Я так рада! Я так ждала этой минуты… Он умер, и я смеялась! Я готова была кричать от счастья!..»
С. 339. Сыновья и дочери же умерших проводить их в последний путь не могли: кто-то болел, кто-то плохо ходил, кто-то вообще не мог ходить, будучи опухшим и не вставая с постели.
С. 341. «Утром у Медного всадника кто-то положил трупик ребёнка, ангельски прекрасного», - записывал писатель Вс. Иванов. Позднее он увидел, что у трупа были отделены мягкие части».
Страх, что эта участь ожидает и тела близких людей, заставляла… искать гроб, делать его самому – только бы избежать надругательств.
С. 411. Ценность специалистов считалась относительной и «ситуативной». Ценность государственных и партийных работников являлась абсолютной. Известно, что уровень смертности коммунистов во время блокады был в два раза ниже общего уровня смертности в городе. «Из состава аппарата райкома, Пленума райкома и из секретарей первичных организаций никто не умер. Нам удалось отстоять людей», - вспоминал первый секретарь Ленинского райкома ВКП (б) А.М. Григорьев.
С. 416. Точные данные о расходе продуктов в столовой Смольного недоступны до сих пор и это говорит о многом (наше выделение).
С. 466. Обычно мало кто решается помогать неизвестным людям, не зная подробностей их жизни, их помыслов и расчётов – или приписывая их поступкам чуждые им цели.
С. 467. Граница между «своими» и «чужими» существовала всегда, но особенно ощутимой она стала во время войны. У одиноких было меньше всего шансов выжить. Невозможно никого обвинять. Почти все оказались у края пропасти: поделиться им было нечем. Многие не могли преодолеть отвращения, встречаясь с незнакомыми людьми, особенно если у тех проявлялись признаки распада личности (так автор, несмотря на присвоенный им статус правдоискателя, маскирует признаки частых клинических проявлений шизофрении у блокадников – наше выделение и вставка).
И привыкали к зрелищам нескончаемых бедствий – как привыкали ко многому, что считалось ранее невозможным, но становилось частью блокадной жизни.
Перейти в начало текста
Главная страница /
Зал художественной и мудрой литературы