Читальный зал
Рекомендуем
Новости редактора
Исповедь. Прогулки одинокого мечтателя
Исповедь. Прогулки одинокого мечтателя
Руссо Жан-Жак - Избранные сочинения в 3-х Т.Т. – Т. 3. – М.: ХЛ, 1961. – с. 7 – 568c
С. 12. Чувствовать я начал прежде, чем мыслить; это общий удел человечества. …От моей матери остались романы. Мы с отцом стали читать их после ужина. …Я ещё ничего не постиг – и уже всё перечувствовал.
С. 14. Как мог бы я сделаться злым, имея перед глазами только примеры нежности и видя лучших людей на свете вокруг себя?
Мой характер, женственный, но тем не менее неукротимый, который всегда склонялся то к слабости, то к мужеству, то к мягкости, то к стойкости…
С. 27. Между тем обсуждался вопрос – сделать ли из меня часовщика, адвоката или священника. Я предпочёл стать священником.
С. 35. Я считал, что раз меня бьют, как воришку, это даёт мне право воровать.
С. 38. Не ищите у меня мании скупых: тратить деньги напоказ….Деньги, которыми обладаешь, - орудие свободы; деньги, за которыми гонишься, - орудие рабства.
С. 46. Честный я человек или бездельник, какое ему было до этого дело, раз я хожу к обедне! Впрочем, не надо думать, что такой образ мыслей присущ только католикам: он свойствен всем догматическим религиям, где главное значение придаётся не делам, а вере.
С. 59. Детство моё вовсе не было детством в собственном смысле слова: я всегда чувствовал и мыслил, как взрослый человек. Только вырастая, вернулся я к общему уровню; родившись же, я был далёк от него.
С. 62. Протестанты обычно более образованны, чем католики. Это и понятно: учение первых требует обсуждения, учение вторых – подчинения. Католик должен подчиняться решениям, которые ему сообщают, протестант должен научиться решать сам.
С. 72. Нет, не существует наслаждений, подобных тем, которые способна доставить нам честная, любимая женщина; близ неё всё ласкает нас.
С. 78. Я принадлежал к тому сорту людей, который их тревожил. Они прекрасно видели, что я не на своём месте, и очень боялись, как бы их госпожа этого тоже не заметила и как бы из-за того, что она захочет поставить меня в соответствующее положение, не уменьшилась их собственная доля, ибо такие жадные люди не могут быть справедливыми и смотрят на всё, завещанное другим, как на отнятое от их собственного добра. Поэтому они объединились, чтобы убрать меня с её глаз. …Они всё так хорошо устроили, что к тому времени, как она стала составлять завещание, я уже неделю не входил к ней в комнату.
С. 84. По его словам, мои достоинства должны были не столько служить мне ступенями, чтобы подняться к благосостоянию, сколько средством обойтись без него.…Он дал мне понять, что общество не ценит высоких доблестей, что, поднимаясь слишком высоко, часто рискуешь упасть, что постоянное добросовестное исполнение мелких обязанностей требует не меньшей силы воли, чем героические подвиги,… и что несравненно лучше постоянно пользоваться уважением окружающих, чем изредка внушать им удивление.
С. 91. Но моим местом было не то, которое предназначалось мне людьми, и мне предстояло достичь его совершенно иными путями.
С. 97. Кто бы ни заходил, его приглашали отобедать вместе с ней (г-жой де Веранс) или у неё в доме, и никогда рабочий, посланец или прохожий не выходил от неё, не поев или не выпив по старому гельветскому обычаю.
С. 108. Он приходил иногда к маменьке; она хорошо принимала его, ласкала, дразнила, а иногда даже заставляла шнуровать себя, – занятие, за которое он брался довольно охотно.
С. 113. Я прожил в Аннеси около года, не заслужив ни малейшего упрёка: все были довольны мной. С самого моего отъезда из Турина я не сделал ни одной глупости и не делал их всё время, пока был на глазах у маменьки. Она руководила мной, и руководила очень хорошо; моя привязанность к ней стала моей единственной страстью; и доказательством, что страсть эта была безрассудной, было то, что сердце моё воспитывало мой ум.
С. 129. К несчастью, в этом тщедушном теле таилась очень чувствительная душа. Несколько лет спустя с ним случилась какая-то неприятная история, которая огорчила его, и он от этого умер.
С. 147. Ходьба таит в себе нечто такое, что оживляет и заостряет мои мысли; я почти совсем не могу думать сидя на месте; нужно, чтобы тело моё находилось в движении, для того, чтобы пришёл в движение ум.
С. 157. Одного только приходится мне опасаться при выполнении задуманного: не того, что я скажу слишком много или солгу, а того, что не скажу всего и умолчу об истине.
С. 166. Часто мы обедали в его небольшой комнате, так как удивительным в этом монахе было ещё и то, что он был гостеприимен, щедр и сластолюбив без грубости. … Ему нанесли тысячу обид, сместили его с должности, отобрали у него комнату, обставленную им хотя и просто, но со вкусом; отправили его неизвестно куда. Наконец, эти негодяи осыпали его такими оскорблениями, что его честная и гордая своей правотой душа не вынесла, и он, бывший прежде украшением самых очаровательных кружков, умер, подавленный горем, на убогом ложе в углу какой-то кельи; его оплакивали все порядочные люди, знавшие его и не находившие в нём других недостатков, кроме того, что он был монахом.
Наконец я вырвал у неё согласие, больше при помощи ласк и упрашивания, чем при помощи доводов, которые убедили бы её. Тотчас же я побежал благодарить главного директора управления г-на Кокчелли, словно совершал геройский подвиг, и покинул свою должность без повода, причины и предлога, радуясь при этом не меньше, а пожалуй, даже больше, чем за два года перед тем, когда это место получил.
С. 177. Знаю заранее, что, приписав ей чувствительный характер и холодный темперамент, я подвергнусь обычному и, как всегда, необоснованному обвинению в противоречии. … Все, кто знал г-жу де Варанс…, могут подтвердить, что она была именно такая. Я имею смелость прибавить, что она знала только одно истинное наслаждение в жизни – это доставлять наслаждения тем, кого она любила. … Моё дело сказать правду, а не заставлять верить в неё.
… И если верно, что можно соединить светские успехи с добродетелью (чему я лично не верю), во всяком случае я убеждён, что для этого нет лучшего пути, чем избранный и указанный ею.
С. 183. Мне суждено было мало-помалу стать примером человеческих несчастий.
С. 187. Они, видимо, нашли, что рубашки мои тоже пахнут ересью, потому что из-за проклятой бумажонки было конфисковано всё, и я так никогда и не мог добиться ни сведений о моих бедных пожитках, ни их возвращения. Таможенные чиновники, к которым я обращался, требовали столько всяких объяснений, справок, удостоверений, записок, что, тысячу раз потерявшись в этом лабиринте, я вынужден был бросить всё.
С. 204. Вообще говоря, верующие делают бога таким, каковы они сами; добрые делают его добрым, злые – злым; полные ненависти и желчи ханжи не видят ничего, кроме ада, потому что им хотелось бы всех осудить на вечную муку; нежные и любящие души совсем не верят в ад.
С. 219. Законы Женевы в этом отношении менее суровы, чем законы Берна, где каждый меняющий вероисповедание теряет не только своё звание, но даже имущество. … Как только юридические формальности были окончены и я получил свои деньги, я отложил часть на покупку книг и полетел сложить остальное к ногам маменьки.
С. 226. Я только и думал что о Сент-Андеоле и о чудесной жизни, там меня ожидавшей; видел только г-жу де Ларнаж и её окружение. Остальная вселенная не существовала для меня, даже маменька была забыта.
С. 229. В противоположность богословам, врачи и философы признают истиной лишь то, что они могут объяснить, и считают свою способность понимания мерилом возможного (наше выделение). Эти господа никак не могли определить моей болезни, - значит, я не был болен: как можно предположить, что доктора не всё понимают? Я видел, что они стараются только потешить меня и вытянуть мои деньги.
С. 244. Я знаю, что вокруг меня непрерывно возводят огромные препятствия и, невзирая на то, всегда боятся, что правда проберётся в какую-нибудь щель. Что мне сделать, чтобы помочь ей пробиться?
С. 248. В то же день, 22 августа 1742 года, я имел честь прочитать в Академии доклад, написанный мною для этого случая… Во время моих собеседований с этими господами я с удивлением убедился, что если у учёных иной раз меньше предрассудков, чем у других людей, зато они ещё крепче держатся за те, которые у них есть… (наше выделение). Я не переставал изумляться, с какой лёгкостью они при помощи нескольких звонких фраз опровергали меня, ничего не поняв.
С. 251. Дидро любил музыку и знал её теорию; мы с ним толковали о ней; он говорил мне также о задуманных им работах. Скоро это сблизило нас; наша дружба длилась пятнадцать лет и, вероятно, продлилась бы до сих пор, если бы, к несчастью и безусловно по его вине, я не взялся за его собственное ремесло.
С. 252. В Париже можно добиться чего-нибудь только через женщин; они - как бы кривая линия, по отношению к которой мудрецы – асимптоты: непрерывно приближаются к ним, но никогда с ними не соприкасаются.
С. 257. О, если бы можно было записывать мечты, рождающиеся во время болезни, какие возвышенные творения возникали бы иной раз на глазах у всех!
С. 260. После ухода де Фруле, его предшественника, впавшего в умственное расстройство, французский консул Леблон оставался поверенным в делах.
С. 277. Она говорила только по-итальянски; одного звука её голоса было бы достаточно, чтобы вскружить мне голову.
С. 311. Итак, мой третий ребёнок был помещён в Воспитательный дом, как и первые; то же было и с двумя следующими, потому что всего их было у меня пять. … Я действительно не видел тут ничего дурного. Взвесив всё, я выбрал для своих детей самое лучшее или то, что считал таким. Я желал бы тогда, желаю и теперь, чтобы меня вскормили и воспитали как их.
С. 314. Я родился умирающим. Органический порок в строении мочевого пузыря почти постоянно вызывал у меня в раннем детстве задержание мочи, и моя тётка Сюзанна, взявшая на себя заботы обо мне, сохранила мне жизнь ценой невероятных усилий. За исключением изнурительной болезни, историю которой я рассказал, и частых позывов к мочеиспусканию при малейшей разгорячённости, я достиг тридцатилетнего возраста, почти не ощущая своего недуга.
Я навсегда отрёкся от попыток приобрести богатство и составить себе карьеру.
С. 321. Мой «Деревенский колдун» окончательно сделал меня модным в свете, и скоро во всём Париже не было человека популярнее меня.
С. 329. Я одет был как обычно - ни лучше, ни хуже; если только я опять стану рабом общественного мнения хоть в чём-нибудь, мне вскоре придётся подчиниться ему во всём.
С. 339. Страдая задержанием мочи, я в последние годы полностью вверил себя врачам; они же, не облегчая моего недуга, истощили мои силы и расшатали мой организм. Из Сен-Жермена я вернулся окрепшим и почувствовал себя гораздо лучше. Я принял это к сведению, и решив выздороветь или умереть без врачей и без лекарств, простился с ними навсегда и стал жить изо дня в день, сидя смирно, когда не мог ходить…
С. 344. Я не видел, чтобы хоть один женевец оценил по достоинству тот сердечный пыл, которым было проникнуто это сочинение.
С. 350. Моё ремесло переписчика нот не было блестящим и доходным, но оно было надёжно. Меня одобряли в обществе за то, что я имел мужество избрать его.
С. 350. Но я чувствовал, что если я буду писать для хлеба, то скоро погублю своё дарование. Ибо оно заключается у меня не столько в искусном пере, сколько в сердце, порождено возвышенным и благородным образом мыслей, который только один и мог его питать. Ничего могучего, ничего великого не может выйти из-под продажного пера. … Если бы потребность в успехе и не вовлекла меня в интриги, она всё-таки заставила бы меня говорить не то, что полезно и правдиво, а то, что нравится толпе, и вместо выдающегося писателя, каким я мог стать, я сделался бы только бумагомарателем. …Чтобы быть в состоянии, чтобы иметь смелость говорить великие истины, надо быть независимым от успеха (наше выделение). Если произведение оказывалось отвергнутым, тем хуже для тех, кто не хотел извлечь из него пользу (наше выделение). Что до меня, я не нуждался в их одобрении, чтобы жить. Ремесло переписчика могло прокормить меня, даже если бы мои книги оставались на полках, но именно поэтому они и расходились.
С. 353. И я счёл, что лучше всего внушить им такие понятия косвенным путём, ибо это не заденет их самолюбия и они не будут оскорблены тем, что я оказался дальновиднее их.
Я чувствовал, как сказал я это в «Эмиле», что если кто-либо, не будучи интриганом, хочет посвятить свои книги истинному благу родины, тот не должен сочинять их в её пределах.
С. 354. В буре, захлестнувшей меня, книги послужили предлогом, а целью нападения была моя личность. Очень мало беспокоились об авторе, но хотели погубить Жан_Жака; и величайший вред моих сочинений видели в том, что они могли доставить мне славу.
С. 359. Г-жа д` Эпине была очень худа, очень бледна, и грудь у неё была плоская, как ладонь. Одного этого недостатка было бы довольно, чтоб заморозить меня: моё сердце и мои ощущения всегда отказывались видеть женщину в существе плоскогрудом.
С. 377. Никто не отгадает, чем я занимался осенью: караулил фруктовый сад г-на д` Эпине . В Эрмитаже был пруд откуда была проведена вода для парка в Шеврете; кроме того, там был фруктовый сад. Окружённый стенами и приносивший г-ну д` Эпине больше плодов, чем его огород в Шеврете, хотя три четверти их разворовывались.
С. 389. Когда г-жа д` Удето находила одну из этих записок в нише – нашем условленном тайнике, - она могла только убедиться, в каком поистине отчаянном состоянии я писал ей. Это состояние, и особенно его длительность, три месяца непрерывного возбуждения и сдержанности, довели меня до такого изнурения, что я не мог оправиться от него в течение нескольких лет; в конечном счёте оно было причиной грыжи, которую я унесу или которая сама унесёт меня в могилу.
С. 390. Все женщины владеют искусством скрывать свой гнев, особенно когда он силён; г-жа д` Эпине, вспыльчивая, но рассудительная, обладала этим искусством в высшей степени.
С. 428. Обладая именем уже знаменитым и известным во всей Европе, я сохранил всю простоту своих прежних вкусов. Моё смертельное отвращение ко всему, что называется сговором, кликой, интригой, сохранило мне свободу и независимость, не знающую других цепей, кроме сердечных привязанностей. Одинокий, всюду чужой, живущий в уединении, без опоры, без семьи, не признавая ничего, кроме своих принципов и обязанностей, я бесстрашно следовал путями правды. Ни в ком не заискивая и никого не щадя в ущерб истине и справедливости.
Гримм, Дидро, Гольбах, наоборот, находясь в центре круговорота, жили, вращаясь в самом высшем свете, и делили между собой едва ли не все его сферы. Сговорившись, они могли заставить слушать их всюду: среди вельмож, остроумцев, литераторов, судейских чинов и женщин. Ясно, какое это давало преимущество трём тесно сплотившимся лицам против четвёртого, находившегося в том положении, в каком оказался я.
С. 449. Я всегда смеялся над фальшивой наивностью Монтеня: он как будто и признаёт свои недостатки, а вместе с тем приписывает себе только те, которые привлекательны; тогда как я всегда считал и теперь считаю, что я, в общем, лучший из людей, и вместе с тем уверен, что как бы ни была чиста человеческая душа, в ней непременно таится какой-нибудь отвратительный изъян.
С. 497. Долгие годы меня лечили от болезней, которых у меня не было, а в конце концов я узнал, что болезнь моя – неизлечимая, но не смертельная - прекратится лишь вместе с моим существованием.
С. 512. Я недолго оставался в неведении, какой приём ожидает меня в Женеве, если я вздумаю туда вернуться. Мою книгу там сожгли, и постановление о моём аресте было издано 18 июня.
С. 513. Мне так понравилось в Ивердоне, что я, по горячему настоянию Рогена и всей его семьи, принял решение там остаться.
Г-жа Буа де ла Тур предложила мне поселиться в пустующем, но полностью меблированном доме, принадлежавшем её сыну и находившемся в деревне Мотье, в Валь-де-Травере, Невшательского графства. Нужно было только перевалить через гору, чтобы попасть туда. Предложение было тем более кстати, что во владениях прусского короля я, само собой разумеется, становился непостижимым для преследований.
С. 552. Остров Сен-Пьер, называемый в Невшателе островом Ламотта, расположен на Бьенском озере и имеет около полулье в окружности; но на этом небольшом пространстве он даёт все главные продукты первой необходимости.
Руссо Жан-Жак. Прогулки одинокого мечтателя// Избранные сочинения в 3-х Т.Т. – Т. 3. – М.: ХЛ, 1961. – с. 571 – 663.
С. 573. Действительные страдания имеют мало власти надо мной; я легко переношу те, которые испытываю, но не те, которых ожидаю. Моё испуганное воображенье приводит их в сочетанья, переворачивает, растягивает и умножает. Ожиданье их терзает меня в сто раз больше, чем их присутствие, и угроза для меня ужасней удара (наше выделение).
С. 574. Как только я начал проникать в заговор во всём его объёме, я навсегда оставил мысль при жизни вернуть к себе людей, и, поскольку такой возврат уже не мог быть взаимным, он отныне был мне даже не нужен….Отныне, будут ли мне делать добро или зло, – всё, что исходит от людей, мне безразлично, и что бы мои современники ни делали, они всегда будут для меня ничем.
С. 576. На эти листки можно смотреть, как на придаток к моей «Исповеди», но я уже не даю им этого заглавия….
С. 578. Я познал таким путём на собственном опыте, что источник истинного счастья в нас самих и что не во власти людей сделать подлинно несчастным того, кто хочет быть счастливым.
С. 585. Старею, но по-прежнему учусь.
С. 597. Среди немногих книг, которые я иногда ещё читаю, больше всего увлекает меня и приносит мне пользы Плутарх. Он был моим первым детским чтением и будет последним в старости: это чуть ли не единственный автор, из чтения которого я всегда извлекал что-нибудь ценное. Третьего дня я прочёл среди его сочинений о нравственности трактат «О том, как можно извлечь пользу из врагов?»
С. 598. Помню, мне случилось прочесть в одной философской книге, что лгать – значит утаивать истину, которую надо обнаружить перед всеми. … Лгать без выгоды и ущерба для себя и другого – не значит лгать: это не обман, это вымысел.
С. 602. Вымыслы, имеющие нравственную цель, называются апологами, или баснями; и так как цель их заключается или должна заключаться только в том, чтобы облечь полезные истины в наглядную и приятную форму, в таких случаях не стремится скрыть фактический обман, который есть не что иное, как одежда истины, - и тот, кто сочиняет басню только ради басни, ни в какой мере не лжёт.
С. 628. Я никогда не думал, что свобода человека состоит в том, чтобы делать, что хочешь: она в том, чтобы никогда не делать того, чего не хочешь.
С. 633. Пятнадцатилетний горький опыт научил меня подчиняться только законам природы. И благодаря этому я теперь вернул себе здоровье. Если бы даже врачи не имели ко мне других претензий, кто удивится их ненависти? Я – живое доказательство тщетности их искусства и бесполезности их забот.
С. 641. Мне кажется, что я больше наслаждался прелестью существованья и в самом деле больше жил, когда чувства мои, так сказать стеснённые вокруг моего сердца моей участью, не стремились ко всему тому, что так ценят люди, но что само по себе очень мало заслуживает уважения, хотя и составляет единственную заботу тех, кого почитают счастливыми.
С. 642. Бедствия принуждают нас вернуться к себе самому; и, быть может, это-то и делает их более всего невыносимыми для большинства.
Как жить счастливым и спокойным в этом ужасном состоянии? Между тем я всё ещё нахожусь в нём; и даже больше, чем всегда; и я вновь нашёл мир и тишину, и живу в нём счастливый и спокойный, и смеюсь над невероятными мученьями, которые мои преследователи сами себе беспрестанно причиняют, тогда как я не знаю тревог, занимаясь цветами, тычинками, предаваясь ребяческим утехам, и даже не думаю об этих людях.
С. 644. Когда после тщетных поисков человека я был вынужден в конце концов погасить фонарь и воскликнуть: «Он больше не существует!» - и тогда я обнаружил, что я один на земле, и понял, что современники мои по отношению ко мне – только существа, действующие механически, чьи бессознательные поступки я могу предусматривать только на основе законов движения.
С. 644. Во всех постигающих нас бедах мы обращаем больше внимания на намеренье, чем на результат. Упавшая с крыши черепица может причинить нам больше вреда, чем камень, пущенный нарочно злобной рукой, но она не вызовет в нас того сокрушенья. Иногда удар не попадает в цель, но намеренье не может промахнуться. Телесное страданье – это как раз то, что меньше всего чувствуется в ударах судьбы; и когда несчастные не могут понять, кто виновник их бед, они видят его в судьбе, которую одушевляют, наделяя её глазами и умом, жаждущим их мученья.
С. 645. …Надо им (превратностям судьбы) покориться без рассуждений и сопротивления, потому что оно бесполезно; а поскольку единственное, что мне ещё остаётся делать на земле, - это смотреть на себя, как на существо совершенно пассивное, я не должен растрачивать в бесполезном сопротивлении своей судьбе ту силу, что остаётся у меня для того, чтоб переносить её.
С. 646. Обида, месть, насилие, оскорбленье, несправедливость – всё ничто для того, кто видит в своих страданиях только страданье, а не намеренье причинить его, для того, чьё место не зависит, на его собственный взгляд, от места, которое другие вздумают отводить ему.
С. 646. Меня огорчает не то зло, которое я предвижу, но то, которое я испытываю, а это сводит его к очень немногому.
С. 649. В одиночестве капризы самолюбия и светская сутолока омрачали для меня свежесть рощ и нарушали мир уединенья. Напрасно бежал я в глубь лесов, - докучая толпа всюду следовала за мной и заслоняла от меня природу. Только после того как я отказался от общественных страстей и их печальной свиты, мне удалось обрести природу со всеми её чарами.
С. 650. Чтобы причинить мне продолжительное страданье, надо было бы возобновлять мучение каждый миг. Потому что промежутки…позволяют мне вернуться к самому себе.
С. Счастье – это неизменное состояние, не созданное для человека в этом мире. Всё на земле – в непрерывном течении, которое не позволяет ничему принять постоянную форму. Всё изменяется вокруг нас. Мы изменяемся сами, и никто не может быть уверен, что завтра будет любить то же, что любит сегодня. Поэтому все наши мысли о счастье в этой жизни оказываются химерами. Будем же пользоваться душевным довольством, когда оно приходит, остережёмся разрушать его по своей вине, но не будем обдумывать способов, как бы приковать его: мысли об этом – сущая глупость.
С. 651. Переходя мыслью от звена к звену всей цепи, я восхищался искусством, с которым человеческая изобретательность белое делает чёрным.
С. 653. Дети не любят старости. Зрелище разрушающейся человеческой природы кажется им безобразным. Отчуждение, которое я замечаю в них, раздирает мне сердце, и я предпочитаю воздерживаться от того, чтобы их ласкать, чем вызывать в них чувство неловкости или отвращенья.
С. 658. Лицо недовольное – тоже невыносимое для меня зрелище, особенно если у меня есть основания думать, что недовольство это имеет отношение ко мне…Нужно ли удивляться, что я люблю одиночество? На лицах людей я не вижу ничего, кроме вражды, а природа всегда улыбается мне.
С. 661. Надо спешить на помощь тем, кто в ней нуждается; но в повседневном теченье жизни предоставим естественной благожелательности и учтивости делать своё дело, не допуская, чтобы что бы то ни было продажное и мелочное осмеливалось приблизиться к такому чистому источнику и отклоняло его теченье или затрудняло его. Говорят, в Голландии люди требуют платы, если скажут вам, который час или укажут дорогу. Должно быть, это презренный народ, если он торгует самыми простыми обязанностями человека.
С. 662. Склонность к одиночеству и созерцанию родилась в моём сердце вместе с доверчивыми и нежными чувствами, созданными для того, чтобы её питать. Сутолока и шум подавляют и душат их, мир и покой оживляют их и возбуждают. Мне нужно уйти в себя, чтобы любить.
Главная страница /
Зал художественной и мудрой литературы